История благотворительности

• Предыдущая статья Иванов Игорь, протоиерей, «Благотворительность и медицина в Византии»

Для просмотра нажмите на любое изображение. Для перехода пользуйтесь стрелками или нажимайте на номер изображения в просмотрщике.

«Продолжение традиций церковного милосердного служения святого праведного Иоанна Кронштадтского и святой преподобномученицы Елизаветы Федоровны в настоящее время»

Доклад протоиерея Александра Степанова на Международной конференции «Церковь и бедные» 5 декабря 2012 года в Москве.

К огда говорят о сегодняшнем социальном служении в нашей Церкви, обычно ссылаются на богатый опыт церковного милосердия в дореволюционной России, прерванный октябрьским переворотом. Создается впечатление, что мы восстанавливаем крепкую, развитую, богословски отрефлексированную традицию, вполне сформировавшуюся к началу ХХ века. 

Однако если внимательнее вглядеться в частную благотворительность дореволюционной России, то мы обнаружим несколько иную картину. В Киевской Руси мы увидим копирование византийской традиции монастырской благотворительности, активно поддерживавшейся государством. Князь Владимир вменил призрение инвалидов церкви (996), а преподобный Феодосий, основоположник общежительного монашества на Руси, основал первую монастырскую больницу -богадельню в Киево-Печерской Лавре, где, по летописным свидетельствам, оказывалась помощь калекам. Однако в период ига происходит общее одичание, и общество, оставаясь христианским по вере, начинает тяготеть к формам общественной жизни, принятой в Орде, где милосердие не входило в круг добродетелей. Выросшее как улус Золотой Орды, Московское царство продолжает эту традицию. Например, «Стоглавый судебник» (1551) предписывает глухонемых, одержимых бесом и лишенных разума, помещать в монастыри, чтобы они не были «пугалом для здоровых». «Полноценное большинство» защищается от «неполноценного меньшинства». Благотворительность в этот период носит спорадический характер в виде частной раздачи милостыни, посещения колодников в острогах по великим праздникам, принятием у себя в доме убогих и т. п. Мы не найдем здесь организованных форм церковной благотворительности в том смысле, в каком это было в Западной Церкви в это время. Я имею в виду большие средневековые благотворительные комплексы при городских соборах, наподобие Hotel Dieu в Париже, Opera del Duomo и многочисленных братств Misericordia и т. п. в средневековой Италии.

В Россию благотворительность вернулась вместе с другими петровскими преобразованиями, заимствованными у Запада. Петр I и все последующие правители России XVIII в. пытались вменить социальное служение монастырям. Однако это получалось плохо, особенно в мужских монастырях, которых было большинство. Чаще всего монастырские больницы и богадельни обслуживали самих монашествующих, лишь в особых обстоятельствах призревая окрестное население. Однако с конца XVIII в. начинает развиваться светская благотворительность, опять-таки, по примеру Запада. На протяжении XIX в. возникла довольно широкая сеть, говоря современным языком, негосударственных благотворительных заведений (сиротских приютов, больниц, богаделен, ночлежных домов, столовых для бедных и т. п.), но до последней трети XIX в. среди них не было церковных благотворительных заведений. Конечно, каждое светское благотворительное учреждение, как правило, окормлялось священником, а часто имело и свои церкви, но это не должно вводить нас в заблуждение. Церкви существовали и при любом государственном учреждении (гимназии, ВУЗе, министерстве, воинской части и т. п.), не делая эти учреждения церковным предприятием. Церковь не выступала здесь конституирующим началом их жизни в том смысле, в каком она выступала в лице Василия Великого, Иоанна Милостивого или Патриарха Тарасия в их благотворительных начинаниях в Византии или в каком выступала Церковь на Западе в Средние века. У нас Церковь, скорее, обслуживала «религиозные нужды» обитателей и сотрудников этих заведений.

Крупнейшей общественно-благотворительной организацией в России было Ведомство Учреждений Императрицы Марии, созданное в конце XVIII в. Другими крупными благотворительными организациями были Императорское человеколюбивое общество, Красный крест, Попечительство о трудовой помощи и многие другие общественные и частные объединения. Следует отметить, что в результате развития этих учреждений на рубеже XIX–XX вв. государство из средств бюджетов всех уровней покрывало лишь 25% затрат на общественное призрение, 75% давала общественная и частная благотворительность. Заметным явлением в медицинской и социальной работе того времени стали Общины сестер милосердия, получившие распространения после Крымской войны. Женщины из образованных классов вступали в эти общины, побуждаемые гражданственным стремлением послужить Отечеству и народу. И здесь самоотверженность и героизм могли достигать исключительных высот, что особенно ярко проявлялось в годы войн, начиная с обороны Севастополя и кончая Великой войной. Рискну сказать, что это было своеобразной формой народничества в экстремальных внешних условиях. Для простых девушек и женщин служение сестры милосердия оказывалось просто средством добыть себе пропитание (женских профессий в городах было ограниченное количество). Это движение несло в себе и определенный заряд феминизма – стремления вывести женщину на социальную арену через освоение новой для нее профессии младшего медицинского персонала. Среди сестер милосердия встречались, разумеется, глубоко верующие и благочестивые женщины и девушки, но это было их личным делом, чаще всего не определявшим общего духа сестричества.

Нужно иметь в виду, что общественная благотворительность во второй половине XIX в. развивалась на специфическом общественно-политическом фоне: идеи социального переустройства мира на справедливых основаниях путались во многих головах с осуществлением на практике христианской любви. Во всяком случае, любое начинание в этом направлении содержало в себе некоторую амбивалентность. А служение народу, не имеющее своим основанием церковность, легко трансформировалось в крайние экстремистские формы народовольчества. Понятным делается настороженное отношение священноначалия к любой социальной активности женщин в Церкви: введению чина диаконисс и, особенно, к социальному служению монахинь (например, Леснинского монастыря), ибо такое служение не мыслилось вне социального подтекста. Велика была опасность проникновения социалистических идей в саму церковную жизнь, что порой и происходило. «Различение духов» поэтому было чрезвычайно актуальной проблемой церковной жизни того времени.

Отправной точкой возникновения системной церковной благотворительности можно считать закон о приходских попечительствах при православных приходах, изданный Александром II в 1864 году. Это движение приходской благотворительности, получившее широкое распространение в России, сегодня для большинства ассоциируется с именем отца Иоанна Кронштадтского, который с 1871 года активно занялся созданием при Андреевском соборе Кронштадта знаменитого «Дома трудолюбия», освященного в 1882 году. Представляется важным тот факт, что идея создания «Дома трудолюбия» родилась у отца Иоанна не из увлечения модными социальными идеями, а из опыта христианского сердца, желающего помочь конкретному человеку. Об этом красноречиво говорит его жизнь в Кронштадте в первые годы священнического служения. Из свидетельств современников известно о его постоянных посещениях бедных жителей Кронштадта (так называемых «посадских») и раздачи денег и личных вещей беднейшим. Иногда после таких посещений он приходил домой без сапог. Надо отметить, что эти походы «в народ» вызывали полное непонимание как собратьев отца Иоанна по службе, так и членов семьи, и рассматривались как вызывающее юродство. По требованию жены в соборе ему перестали выдавать зарплату на руки, а передавали супруге, чтобы он тут же ее не раздал. Можно предположить, что этот ранний этап служения отца Иоанна бедным, тесное с ними общение, евангельское самопожертвование («отдай все и следуй за Мной») во многом сформировали его духовный облик. (Загадкой для меня остается вопрос: почему эти факты не нашли никакого отражения в его дневнике, хотя бы в виде общих размышлений? Возможно, причина в том, что они выходили бы за рамки традиционного богомыслия XIX в.).

Следует отметить, что кронштадтский пастырь был не одинок в своем экстравагантном, с точки зрения окружающих, поведении. Очень похожим образом вел себя и его одноклассник по Духовной Академии, петербургский священник храма Рождества Христова на Песках Александр Гумилевский. У него хождение в народ прекратилось в 1863 г., когда еще до принятия закона о приходских попечительствах он основал благотворительное братство у себя на приходе. В дальнейшем он и всю свою подвижническую жизнь посвятил бедным. Призывая своих прихожан на это служение, он говорил:

Приход православный только тогда будет истинно православным христианским приходом, когда, проникшись чувством христианской любви, составит из себя единое во Христе братство, в котором священнослужители приходские сольются с прихожанами в делах христианской любви, в заботах о храме, в благотворении бедным, больным, престарелым, малолетним, нищим и узникам.

Предложенный им Устав братства Синод не утвердил, вернув его для исправления, и принят он был только в 1869 году после безвременной кончины отца Александра. Его короткий, но яркий путь служения был насыщен как удачами, так и поражениями. Будучи приглашен духовником знаменитой Крестовоздвиженской общины сестер милосердия, он сразу почувствовал светский дух, царивший там, и после некоторых высказываний по этому поводу был отстранен от должности. Попытка организовать общину диаконисс (кстати, первую в России, причем именно из прихожанок) закончилась также неудачей: диакониссы повели себя не соответственно своему званию. Над устройством столовой для нищих, где он прислуживал за столами вместе с матушкой, смеялись даже священники, говорили, что он устроил на приходе харчевню (это начинание, однако, прижилось). Им был устроен приют для сирот, богадельня, приют для нищих и многое другое. Из-за неудачного выражения в проповеди отец Александр был переведен в Нарву, где прослужил полтора года, после чего был возвращен в столицу. Назначен, однако, он был уже не на Рождественский приход, а в церковь Обуховской больницы для женщин, где успел основать похоронную кассу для бедных и в 38 лет умер от тифа, заразившись при причащении больной. Признание к нему пришло только после смерти: на его похороны собралось более 100 священников и более 1000 мирян. Из надгробных речей была составлена отдельная книжка. Вот характерный отрывок из слова протоиерея Иоанна Заркевича:

…Невелико число лет, прожитых почившим, но сколько заметных деяний совершено им и в течение этого немногого времени его жизни? От природы настроенный более к жизненной деятельности, чем к отвлеченной мечтательности – не он ли стоял во главе лучших начинаний столичного духовенства в деле приходской христианской благотворительности? Действия его в этом отношении были так плодотворны, что послужили примером и для других, и мы можем указать не одно учреждение, возникшее при разных церквах нашей столицы по примеру основанного почившим Христо-Рождественского братства, которое служило предметом живейших забот и привязанностей его до последних минут жизни…

Основанное им благотворительное братство просуществовало до революции и расширилось в десятки раз. А заброшенная могила отца Александра Гумилевского совсем недавно была обнаружена на Смоленском кладбище Санкт-Петербурга православными краеведами.

Конечно, не все приходские общества возглавлялись такими яркими самоотверженными пастырями, как святой праведный Иоанн Кронштадский и протоиерей Александр Гумилевский (возможно также достойный быть прославленным в лике святых). Среди основателей могли быть и благочестивые деятельные миряне, подобные Петру Петровичу Семенову-Тянь-Шанскому, одному из основателей и председателю Попечения о бедных при Андреевском соборе. Тем не менее, Приходские попечительства дали не только заметный вклад в дело общественного призрения (на их долю в 1902 году приходилось до 15% благотворительных учреждений Империи), но дали и новый импульс приходской жизни, уводя ее от обрядового формализма и направляя ее к исполнению спасительной евангельской заповеди о любви к ближнему. Характерно, что в типовом уставе Попечительств было зафиксировано, что помощь оказывается людям любого состояния, вероисповедания и национальности.

Другое абсолютное новшество представляла собой Марфо-Мариинская обитель милосердия, основанная Великой Княгиней Елизаветой Федоровной. При беглом и невнимательном взгляде Марфо-Мариинская община милосердия может показаться одним из сестричеств, возникшим весьма поздно, да еще и отнюдь не самым крупным. Однако надо ясно понять радикальное отличие этого начинания от всех предыдущих. Елизавета Федоровна создавала не просто еще одну общину сестер милосердия, она пыталась организовать свое дело именно на христианской основе, а сестре милосердия придать церковной статус. Евангельский пафос деятельной любви к ближнему должен был стать стержнем милосердного служения, определять главный мотив деятельности ее сестер и уклад их жизни. Окончательность обетов, даваемых сестрами, монастырский строй богослужебной жизни общины, молитвенный настрой делал ее исключительным явлением на фоне других благотворительных начинаний. Она это прекрасно понимала:

…можно сказать, что это дело новое на Святой Руси, что наша Церковь знала виды благотворительности через богадельни, странноприимные дома и т. п. нищепиталища. Обителей же Милосердия с сестрами, не носящими на себе монашеского пострига, она не знала.

Елизавета Федоровна резко противопоставляла свое начинание уже существовавшим во множестве сестричествам:

По образцу устроения благотворительности на Западе и у нас на Руси с начала 19-го века и в течение его стали возникать разные человеколюбивые общества и, наконец, общины сестер милосердия. Но как на Западе эти общества получили чисто светский характер, так и наша русская системная благотворительность, возникшая под влиянием западных идей, получила, в конце концов, светский характер <…>. Если же современные нам общины сестер милосердия имеют еще пока вид церковной организации, поскольку сестры общин носят особое одеяние и на своем одеянии особые кресты, но в существе этих общин не лежит во всей силе принцип церковной благотворительности и принцип христианского устроения личной жизни каждой сестры.

В самом деле, при виде сестры милосердия, носящей на груди крест, конечно, всякий христианин должен думать, что эта сестра обетная, посвященная Богу, Божий человек, о чем так ярко говорит крест на груди. Но что же думать нужно, когда этому же христианину приходится видеть японку-язычницу с крестом сестры милосердия на груди, ужели и она служительница и дева Христова? Или что думать, когда среди нашей общественной жизни видим сестру милосердия, после своих дневных трудов снявшую форму и крест и веселящуюся на балах, в театрах и других зрелищах? Очевидно, что в самой организации «общин милосердия» лежит причина, что обет, молитва и церковь здесь дело личной настроенности руководящих и сестер, но не самого устроения жизни, как, например, иноческого чина.

Постепенно опасения священноначалия относительно секулярного (или протестантского) духа замыслов Великой Княгини начинали рассеиваться. Стало очевидным, что усилия Елизаветы Федоровны и других сторонников введения чина диаконисс в Церкви направлены как раз на то, чтобы провести четкую разделительную линию между церковным милосердным служением, питаемым евангельским идеалом любви к ближнему, и любыми начинаниями, проникнутыми социальным пафосом.

Хорошо известно, что Елизавета Федоровна так и не успела до своей мученической кончины в полной мере осуществить намеченный ею план организации Марфо-Мариинской обители с приданием канонического статуса диаконисс своим сестрам. В своем замысле она видела обитель как монастырь с сестрами, фактически давшими монашеские обеты, управляемый игуменьей, подчиненной непосредственно архиерею. Сестры в этом монастыре участвуют в обычном монастырском богослужении, но в качестве послушания исполняют медико-социальные функции, причем по необходимости и за стенами монастыря. Единственная причина, по которой она не хотела называть своих сестер монахинями и не практиковала в обители постригов (по всей логике своего замысла она и сама не принимала монашеского пострига) была ее убежденность, что монашество, как устоявшийся традиционный институт со своим уставом и обычаями, нельзя модифицировать, и нужно оставить его неприкосновенным. Новому же предприятию нужно было найти новую форму. Надо признать, что институт диаконисс ранней Церкви тоже не вполне соответствовал замыслу Елизаветы Федоровны, т. к. носил приходской характер. Диакониссы не составляли в древней Церкви отдельной общины под руководством игумении, но подчинялись настоятелю прихода (епископу или священнику) и составляли органичную часть приходского клира (или причта). По форме Марфо-Мариинская обитель скорее напоминала католические монашеские ордена, в которых уклад жизни монахов мог быть очень разнообразным в зависимости от целей ордена. В любом случае, в начинании святой преподобномученицы Елизаветы проявился необыкновенно творческий подход в поиске актуальных для данного времени форм христианской жизни в сочетании с отчетливым пониманием необходимости найти адекватные канонические формы для этих новаций.

Мне кажется, что это было общей отличительной чертой всего периода церковного обновления рубежа XIX–XX вв. При этом энергия поисков именно в сфере милосердного служения Церкви свидетельствовала об очень важном месте, которое оно должно было занять в новой идентичности Церкви, наряду с евхаристическим обновлением, укреплением общинного начала и др.

Переходя к современной ситуации в церковной благотворительности, можно также констатировать большое дерзновение, отчасти обусловленное нашей скромной образованностью и не точным знанием прошлого. Это, а также отсутствие средств, внятных законов, социальные потрясения постсоветского времени и энтузиазм первых лет церковной свободы стимулировали бурный поиск новых форм деятельности. Идеи приходили из романтических раздумий на тему прошлого, из светских практик, из западного христианского опыта в применении к конкретным жизненным обстоятельствам. И несомненно, что два имени, вынесенные в заглавие моего выступления были наиболее яркими маяками в этом поиске. Марфо-Мариинская обитель пока не возродилась, и не факт что возродится (в формах начала XX в.), но возникают многообразные сестричества, как церковные объединения не монашеского, а волонтерского типа, центрированные на приходах. Они представляют собой объединения мирян (обычно женщин, как одиноких, так и замужних) под руководством священника, которые осуществляют чаще всего помощь по уходу за тяжелыми больными в государственных больницах. Для меньшего числа сестричеств полем деятельности оказываются детские дома, психо-неврологические интернаты и дома престарелых. Главным мотивом их служения остается христианская вера. Объединяющим фактором выступает общая молитвенная жизнь, ориентация на одного духовника и совместное проведение досуга (праздники, паломнические поездки и т. п.). Часто в посещаемых сестрами учреждениях возникают небольшие домовые храмы для больных, персонала и сестер. Сходство сестричеств из самых разных регионов страны в условиях довольно слабой коммуникации говорит об оптимальности найденной формы.

Многочисленные реабилитационные центры для наркозависимых, освободившихся заключенных, трудных подростков стали вовсе новым явлением, возникшим в силу изменившейся структуры общества и появлением новых социальных проблем. Детские приюты при монастырях и приходах выглядят сегодня не так бесспорно, как во времена святого праведного Иоанна Кронштадтского. Зато богадельни удаются очень неплохо. Развивается работа с бездомными, которые уже заметно отличаются от нищих начала XX в. За двадцать лет церковной свободы Церкви удалось, пусть в небольших масштабах, охватить все возможные сферы служения нуждающимся.

Сегодня можно констатировать, что традиции милосердия предреволюционной Церкви продолжаются не столько в заимствовании конкретных форм организации милосердного служения, сколько в творческом продолжении поиска этих форм, соответствующих сегодняшнему дню. Энтузиазм священников и мирян, характерный для церковного возрождения рубежа XIX–XX вв., присутствует и во многих сегодняшних приходских начинаниях, связанных с социальным служением. Как и сто лет назад, лучшие пастыри озабочены тем, чтобы любовь к ближнему и христианское милосердие стали основой церковной идентичности их прихожан. Несомненно, что сегодня милосердное служение христиан становится важным конституирующим фактором жизни приходских общин и, имея Божественную Литургию своим центром, остается подлинно церковным явлением.

Автор выражает благодарность Татьяне Александровне Трефиловой за помощь в подборе исторических материалов.

• Предыдущая статья Иванов Игорь, протоиерей, «Благотворительность и медицина в Византии»

Добавить комментарий